украинская литература

УКРАИ́НСКАЯ ЛИТЕРАТУ́РА

Содержание:

• Влияние Библии
• От средних веков до 1920-х гг.
• 1920–90-е гг.

Влияние Библии

Едва ли не вся тематика староукраинской письменности от первых десятилетий христианизированной Киевской Руси (начало 11 в.) до конца украинского барокко (вторая половина 18 в.) основана на сюжетах и образах Библии. Религиозные представления предстают в этой письменности в мировоззренческом и стилистическом оформлении, восходящем к Священному Писанию. Вместе с тем, начиная с теологически-историософского трактата «Слово о Законе и Благодати» митрополита Иллариона (середина 11 в.), в староукраинской (древнерусской) конфессиональной литературе возникает, в продолжение противопоставления Ветхого и Нового заветов, полемика с иудаизмом, возможно, еще резонирующая с прежними политическими конфликтами языческого Киева с иудаистской Хазарией (впрочем, эта полемика в мистической диалектике Илларионова трактата смягчается как бы всемирной необходимостью движения от ветхозаветного «Закона» к новозаветной «Благодати»).

В украинском средневековом религиозно-языковом обиходе сочетались канонический старославянский перевод Библии с попытками перевода ее отдельных книг на староукраинский (например, перевод Песни Песней середины 15 в. с чешского, Книга пророка Даниила в переводе «жидовствующих» 16 в.).

Эпоха украинского барокко с ее исключительным религиозным напряжением сочетала неприятие этнического еврейства, доходившее временами до геноцида, с ростом авторитета Библии и достаточно распространенным знанием древнееврейского. Эта эпоха завершается весьма своеобразным феноменом выдающегося мыслителя Григория Сковороды, свободного от каких-либо конфессиональных и этнических предрассудков: в основе его литературного наследия лежит, по словам самого «Варсавы» (Бар-Сава; псевдоним украинского писателя), «символический мир» Библии как наиболее совершенное воплощение всего человеческого опыта и гармонии мироздания.

Со смертью Сковороды начинается период новоукраинского литературного развития, в котором, в отличие от предыдущих, превалирует не идея Божественной воли, определяющей судьбы мира и человека, но идея национального самоутверждения. В новой специфической атмосфере Библия превращается преимущественно в литературно-идеологическое орудие создания национальной культуры, в частности, реформирования языка, интенсивно происходившего в ту пору: от авторитетных книжных языков и стилей к всеобъемлющему живому народному языку. В русле этих усилий следует рассматривать появление украинского перевода Библии, осуществленного видными писателями-народниками умеренного толка — П. Кулишем и И. Нечуй-Левицким, а также дилетантом, физиком по профессии, И. Пулюем (издание Британского библейского общества, Вена, 1903). Это издание отмечено высокой культурой переводчиков, использовавших в своей работе обширный корпус библейских переводов — от Септуагинты и Вульгаты до переводов Нового времени (в частности, немецкий перевод М. Лютера). Вместе с тем в украинском переводе Библии заметен как бы «открытый» характер молодого литературного языка, равно разомкнутого навстречу и традиционному старославянскому красноречию, и современным крестьянским диалектам. Очевидное противоречие этих языковых стихий и составляет особый эстетический эффект других украинских библейских переводов и особенно переложений, в которых парадоксально сопряжены многочисленные церковнославянизмы с народной речью.

Таков поэтический мир Т. Шевченко, в который прочно вплетены самые разные библейские темы, сюжеты и образы, составляющие одну из главных структурно-смысловых основ этого мира, стилистически оформленные именно в противоречивом единстве лексических пластов («Псалмы Давидовы», 1845; «Цари», 1848; «Пророк», 1848–59; «Подражание II Псалму», «Исайя. Глава 35», «Подражание Иезекиилю. Глава 19», 1859 и другие). Высокая напряженность библейских текстов предстает у Шевченко окрашенной в радикально-национальные и радикально-социальные цвета с особым вниманием к ветхозаветному конфликту теократии с автократией, пророка с жестоковыйными грешниками.

Типологически «ветхозаветный» Шевченко вполне вписывается в литературный и общемировоззренческий пейзаж европейского протестантизма (особенно радикального) с его культом библейского слова, непрестанным сопряжением последнего со стихиями национальной истории, поисками исторической альтернативы настоящему.

В послешевченковский период украинской литературы библейская семантика разрабатывается в ней главным образом в направлении патриотического иносказания, патетического парафраза национальной судьбы с ее вековой безгосударственностью и различными формами национального унижения. Таковы отчасти лирика и особенно драматургия Леси Украинки, ее так называемые драматические поэмы, тематически сосредоточенные на великих исторических катастрофах, изображенных в Библии. Особенно пристальный интерес поэтессы вызывала эпоха великого исторического кризиса, в трагических стихиях которого возникло христианство — радикальная мировоззренческая альтернатива и римско-греческой античности, и иудаизму. Леся Украинка стремилась воссоздать своеобразную духовную атмосферу тогдашней Иудеи, накал того кризиса (драматические поэмы «Одержимая», 1901; «Иоганна, жена Хусова», 1909). Эти и другие «ближневосточные» произведения Леси Украинки отмечены как фундаментальным знакомством с изображаемым пространством и временем, так и крайне сдержанным отношением автора — позитивиста-радикала по своим взглядам — к христианству, автора, по-ницшеански отметавшего категорию христианского смирения.

Обширнейшую систему библейских аллюзий и реминисценций в новоукраинской литературе весьма впечатляюще продолжает поэма И. Франко «Моисей» (1905), в которой исход из Египта и дальнейшее странствование в сторону Земли обетованной предстают в качестве грандиозной патриотической метафоры, своего рода художественного манифеста чаемой украинской самостоятельности. Характерно, что в этой атмосфере патриотического порыва поэту даже сам подвиг Моисея представляется неполным и незавершенным из-за его смерти вне Земли обетованной.

Советская эпоха с ее тотальным и тоталитарным государственным атеизмом искусственно ограничила данную аллюзионную систему, допуская в художественную литературу библейские отголоски и парафразы лишь в редких случаях, иногда по цензурному недосмотру. Сама Библия в тех условиях стала опасным раритетом, исключенным из массового читательского обихода. Тем не менее библейские аллюзии продолжали использоваться (например, в стихотворении «Еврейскому народу» П. Тычины; см. ниже). «Оттепельное» ослабление цензурного гнета в середине 1950-х гг. исподволь возродило в украинской литературе (и в поэзии, и в прозе) поэтику библейских реминисценций. Вместе с тем они всегда занимали определенное место в литературе многочисленной украинской диаспоры, например, в творчестве поэта Е. Маланюка, а в поэзии самого авторитетного представителя этой литературы — В. Барки (США), продолжившего, по его собственному определению, традицию барочной библейской мистики Сковороды, — место самое значительное. В современной украинской поэзии реминисценции бессмертной Библии заметны в творчестве Е. Сверстюка («Отзвук псалмов», 1986), С. Зинчука (переложение «Песни Песней»), Лины Костенко («Давидовы псалмы», 1989) и других.

Наряду с Библией в средневековой литературе Украины-Руси получил распространение такой известный памятник еврейской литературы, как «История иудейской войны» Иосифа Флавия (староукраинский текст в Виленском хронографе 16 в. и другие, еще более древние). Некоторые исследователи в описании битвы в «Слове о полку Игореве» находят сходство с описанием сражений в этих текстах (академики Е. Барсов и А. Орлов).

Вместе с тем массив средневековой еврейской письменности, который создавался на Украине начиная с так называемого Киевского письма начала 10 в. и далее, вплоть до эпохи Хаскалы, коренным образом переменившей и мировоззренческое направление, и национально-социальный, подчеркнуто изолированный статус этой письменности, оставался вне украинского кругозора — именно в силу ее крайней этническо-религиозной герметичности. Даже знаменитое сочинение Натана Ханновера вошло в обиход украинской историографии только в последней трети 20 в.

Высочайший авторитет Библии в украинской литературе находился в противоречии с реальным положением еврейского этноса в украинской истории, что и было засвидетельствовано украинской литературой — средневековой, барочной и позднейших периодов.

От средних веков до 1920-х гг.

Попытки современных националистически ориентированных русских и украинских историков литературы (например, В. Кожинова) найти в киевско-русской словесности злободневную антиеврейскую полемику несостоятельны: принципиальный христианский антииудаизм этой словесности, по литературным условиям того времени вполне равнодушной к злобе дня, к самой текущей истории, вовсе не предполагал полемики. Дискуссия с иудаизмом развертывается здесь на таких мировоззренческих высотах, с которых реальная жизненная участь еврейства уже не видна. Только летопись воспроизводит некоторые драматические фрагменты этой участи (антиеврейские выступления в Киеве в 1113 г., волнения галицких евреев, вызванные смертью их покровителя князя Владимира Васильковича). Резкая перемена исторической ситуации в Центральной Европе 16 в. повлияла и на участь еврейства, в том числе и украинского.

На всем протяжении этого века в Польше исподволь усиливался феодально-католический экстремизм, постоянно выталкивавший еврейские массы из своего непосредственного политического поля в сторону тогда еще не столь агрессивной православной Украины, где вместе с тем множество еврейских мигрантов парадоксально превратились в агентов этого экстремизма на Украине. Евреи на Украине вынуждены были взять на себя крайне рискованную национально и социально роль посредника между шляхетско-аристократическим сословием, едва ли не сплошь польским этнически и католическим конфессионально, и огромной массой украинского закрепощенного крестьянства, а также униженного православного украинского мещанства. Эти сословия, вместе с последними православными представителями украинской аристократии, создали на «ничейном» тогда юге Украины свой вооруженный анклав — запорожское казачество.

Враждебность этих социальных групп Украины, главных героев ее позднейшей литературы, к евреям-посредникам на многие века определила трагический характер еврейско-украинских отношений, в том числе украинский фольклорный и литературный образ еврея. При этом украинская барочная литература, сознательно уходившая от какой бы то ни было злобы дня в сторону самой напряженной христианской метафизики, чуралась среди прочих «низменных» тем и темы еврейской, оставаясь в границах отвлеченной теологической полемики с иудаизмом.

Образ еврея-злодея в украинском фольклоре, по-видимому, появился уже на поздних стадиях развития устного народного творчества — как бы вслед за событиями, разразившимися в середине 17 в. Во всяком случае украинские фольклорные обвинения евреев, якобы арендовавших православные церкви, документально-исторически не подтверждаются, что свидетельствует об их позднейшем возникновении, как полагал И. Франко. Появилась и мистифицированная песенно-эпическая ретроспектива той эпохи — так называемая «младшая» дума (народная песня) под выразительным названием «Жидовский гнет».

Стойкий антиеврейский миф сохранялся в украинском фольклоре разных жанров; в первой половине 19 в. он перешел в литературу, начавшую к тому времени осваивать не метафизическую, а сугубо национальную проблематику. Невозможно умолчать о трагедии двух безгосударственных этносов, вступивших в тяжелейший конфликт под гнетом чужой государственности, во многом в ее прямых и косвенных интересах. Можно, однако, проследить, как исторические обострения этого конфликта чередовались с литературными, фольклорными и другими попытками наладить еврейско-украинский диалог, как украинский фольклор и литература от полной конфессионально-этнической глухоты переходят к таким попыткам.

Весьма характерно, что украинский фольклор в Галиции как бы перекликается с сюжетами из хасидской апологии Исраэля бен Эли‘эзера Ба‘ал-Шем-Това, неожиданно связывающими фигуру меджибожского основателя хасидизма с одним из главных образов позднего западноукраинского фольклора — Олексой Довбушем (украинский Робин Гуд). В этих сказаниях еврейского святого и украинского разбойника объединяет взаимная симпатия и взаимопомощь. Подольский же песенный фольклор содержит мотив неразделенной или тайной любви детей двух народов. В украинском фольклорном («вертепном») театре и в полуфольклорных «интермедиях» рядом с комическими фигурами казака-запорожца, цыгана и шляхтича предстает столь же канонический образ еврея — в столь же комическом виде.

Если массовая гибель евреев в 17 в. оставила безучастной тогдашнюю украинскую литературу и специфически отозвалась в позднейшем украинском фольклоре, то истребление евреев во время Колиивщины — антипольского крестьянско-гайдамацкого восстания в 1768 г. на правобережной Украине — художественно впечатляюще предстало в произведении, которое во многом открыло новый период в украинской литературе — период монументально-патриотического стиля. Т. Шевченко в поэме «Гайдамаки» (1839–41) воспевает это восстание, вместе с тем воссоздавая трагедию взаимного национального мучительства. Шинкарь Лейба, поначалу безжалостно помыкающий главным героем Яремой, а затем под шляхетской плетью предающий его невесту, вовлечен в это мучительство — в качестве и невольного пособника палачей, и одновременно их жертвы. Ярема и Гонта, яростно истребляющие всех попадающих в их руки евреев и поляков (Гонта убивает и своих сыновей, рожденных полькой), изображены в поэме как истинные герои. С «Гайдамаков» начинается и традиционный для позднейшей украинской литературы образ еврейской девушки-красавицы, обреченной на прозябание в своей местечковой среде. В стихотворении «В Вильне, городе преславном» (1848) Шевченко в сочувственных тонах продолжил эту тему, вместе с тем зло обличая ортодоксального отца героини. Тогда же в стихотворении «Швачка» поэт в последний раз прославил кровавые подвиги гайдаматчины. Общеевропейское гуманистическое переосмысление еврейского вопроса, охватившее Запад после «весны народов» (1848), затронуло некоторые российские и украинские круги. Антиеврейские мотивы совершенно исчезли из поэзии Шевченко, в которой снова усилился интерес к библейской тематике, а в 1858 г. Шевченко вместе с Н. Костомаровым, Марко Вовчок, П. Кулишем и другими поддержал протест братьев Аксаковых, И. Тургенева, Н. Чернышевского и других русских писателей против анонимного цикла антисемитских статей в петербургском журнале «Иллюстрация». В октябре 1860 г. Шевченко написал стихотворение «Саул», исполненное глубокого сочувствия к народу Израиля, опрометчиво, по мнению поэта, избравшего вместо теократии автократию. В предпоследнем своем стихотворении «Во Иудеи бысть царь Саул» (1861) Шевченко возвращается к той же теме.

В то же время в русско-украинской литературе (преимущественно прозе, создававшейся этническими украинцами по-русски на украинские темы) сохранился в целом отрицательный образ еврея, восходящий к антисемитским мотивам повести Н. Гоголя «Тарас Бульба», во многом определившей последующее карикатурное изображение евреев в русской литературе вплоть до погромной журналистики. Гоголевские карикатуры основаны на сомнительном рассказе из анонимной «Истории Руссов» (конец 18 в. — начало 19 в.) о еврейских арендаторах православных церквей в Речи Посполитой.

В историческом романе Е. Гребинки «Чайковский» (1843) отрицательная трактовка образов евреев (лиходей Герцик-Йосель, его мать Рохля и другие) осложнена романтической патетикой, некоторым сочувствием автора к их судьбам. Но уже в более поздней повести того же писателя «Приключения синей ассигнации» (1847) современные автору евреи предстают исключительно как мелкие хищники.

Еврейские персонажи-карикатуры эпизодически появляются и в самом раннем произведении новой (собственно украинской) литературы — поэме «Энеида» И. Котляревского, и в украинской драматургии, например, в комедии Г. Квитки-Основьяненко «Пан Халявский» (1839–40).

Украинская — народническая и надднепрянская (восточноукраинская) по преимуществу — проза, возникшая вскоре после 1861 г. и угасшая после 1917 г., с ее честным стремлением к этнографической и социологической точности, в своих еврейских образах в равной степени далека и от их демонизации, и от окарикатуривания, однако евреи представлены здесь недоброжелательно, следовательно — необъективно. Образы евреев возникают в основном в эпизодах второго плана, на фоне событий крестьянского существования. Крестьянство насильственно и разрушительно вовлекают в товарно-денежные отношения, неизменно персонифицируемые евреем. «Жид обманывает хлебороба» («Лихие люди» Панаса Мирного, 1877) — таково нехитрое заключение этой литературы, при всей своей радикально-демократической ориентации с огромным трудом добирающейся до мысли о тотальной зависимости еврейского посредничества от помещичьего землевладения, а тем более до мысли о возможном союзе крепнущего украинофильства (легальный синоним украинского народничества) с эмансипированными евреями-интеллигентами и с местечковой беднотой. Исключения — повести Марко Вовчок, исполненные сочувствия к преследуемым инородцам, публицистика и исторические повести Д. Мордовцева.

Впрочем, эта проза к концу века приобретает гуманистический тон (таков путь И. Нечуй-Левицкого: от весьма недоброжелательного изображения хищных евреев-«посессоров» вроде Моисея Бродовского в повести «Микола Джеря» к первым ноткам сентиментального сочувствия к еврейскому бедняку), а в начале 20 в. для украинской литературы характерно юдофильство самого широкого диапазона — от деланно-филантропического, отразившегося в популярнейшей тогда мелодраме И. Тогобочного «Жидовка-выкрестка» до самого высокого искусства (рассказ М. Коцюбинского «Он идет!», 1906, об ужасах украинской погромной стихии времен первой русской революции; рассказы М. Левицкого «Счастье Пейсаха Лейдермана» и «Одно слово», пьеса «Мелодия Израиля» В. Винниченко, 1930 и другие).

Судьба этого направления в надднепрянской украинской литературе была символически завершена в 1919 г. настоятельной просьбой военного министра Украинской народной республики С. Петлюры, обращенной к известному писателю-народнику С. Васильченко, написать лубочный рассказ о маленьком страдальце-еврее с целью остановить вторую погромную волну (С. Петлюра ранее выступал с филосемитской публицистикой — например, предисловие к украинскому переводу пьесы Е. Чирикова «Евреи», см. Русская литература).

Более сложно еврейская тема развертывается в западноукраинской (галицийской) литературе. В условиях австрийской Украины происходит как бы этническое разделение общественного труда: нищающая деревня остается преимущественно украинской, в политической сфере доминируют польские элементы, в тогдашнем «диком» капитализме — еврейские. В раскаленной атмосфере разнонаправленной национальной полемики, осложненной кризисом дряхлеющей венской империи, украинская литература создает еврейские образы в самом широком регистре — от явно пристрастных до вполне объективных и сочувственных. Так, И. Франко принадлежит портретная галерея галицийско-еврейского капитализма — от хищников-«удавов» («Boa constrictor», 1880; «Борислав смеется», 1882) до персонажей гораздо более противоречивых («Перепутья», 1899) и, наконец, тех, кто порывает с хищничеством. В стихотворном цикле «Еврейские мелодии» (1881) самое сочувственное отношение Франко-поэта вызывает плебейская еврейская среда, коллизии и драмы «маленьких людей», так же, как Франко-прозаик в рассказе «К свету» создает один из самых выразительных и трогательных еврейских образов в украинской литературе — мальчика Йоселе (в то же время еврейское окружение главного героя изображается далеко не дружественно; то же — в поэме «Сурка», 1890). Еврейской среде, ее быту посвящены поэмы Франко «От любви», «По-человечески» (обе — 1890). И. Франко перевел на украинский язык с идиш (который он знал) стихотворения М. Розенфельда «Моя песня» и «Песня рабочих», с чешского — отрывки из поэмы Я. Врхлицкого «Бар-Кохба».

И. Франко — общественный деятель, общавшийся с Т. Герцлем, положительно отнесся к идее суверенного еврейского государства в контексте своего интереса к общей необходимости повсеместного национального самоопределения. О публицистике И. Франко, посвященной еврейскому вопросу, и о его общественно-политической деятельности, связанной с евреями Восточной Галиции, см. Украина. Евреи в населенных украинцами регионах Российской и Австрийской империй (конец 18 в. — 1914 г.).

Леся Украинка, оставаясь в своем творчестве преимущественно в границах библейской тематики, по свидетельству очевидцев резко отрицательно относилась к политическому антисемитизму некоторых людей своего круга, включая собственную мать, известную украинскую писательницу-народницу Олену Пчилку, отождествлявшую капитализм с еврейством в своем журнале «Ридный край» (единственное украинское издание, рискнувшее поддержать кровавый навет и вслед за тем потерявшее своего читателя). Строчки ее стихотворения, обращенного к Украине, — «И ты когда-то сражалась, как Израиль» — стали эмблематичными для нескольких поколений поборников украинской независимости (советская цензура в 1970-е гг. вымарывала эти строки при публикации произведений поэтессы).

В поэзии конца 19 в. — начала 20 в. гуманистическую линию поддержали бунтарь П. Грабовский (в стихотворении «Еврейскому народу» он декларативно, но искренне пишет: «Неуклонно буду носить в сердце святое чувство великой любви, которое уже никому не погасить») и тончайший лирик А. Олесь (стихотворение «Над трупами» — страстный протест против погромов).

В конце 19 в. в еврейской среде появились первые литераторы-дилетанты, пытавшиеся писать по-украински. Уже в первом поколении украинофилов (так называемые старогромадовцы) было несколько евреев, среди них — педагог Вильям Беренштам (1839–1904; крестился). Публицист М. Гехтер был соратником одного из основателей Украинской социал-демократической рабочей партии (УСДРП) В. Винниченко. Тогда же русско-еврейская журналистика на юге Украины в целом сочувственно отнеслась к украинофильскому движению, а самый видный представитель этой журналистики В. Жаботинский всецело его поддержал; среди прочего он дал превосходный литературный портрет Т. Шевченко и воссоздал атмосферу его культа на Украине той поры. Дружеские отношения связывали Жаботинского с украинским писателем и общественным деятелем национально-либерального направления М. Славинским.

В целом в начале 20 в. украинская литература как в России, так и в Австро-Венгрии эволюционировала в сторону гуманистически-лояльного отношения к евреям, выработала идиосинкразию к юдофобии. Впервые в истории двух народов возник, хотя и в зачаточных формах, непосредственный украинско-еврейский диалог, в том числе и литературный.

1920–90-е гг.

Еврейско-украинские литературные отношения после 1917 г. всецело определялись сложным характером тогдашней украинской действительности: стремлением обрести национальную независимость и русско-коммунистическими и русско-белогвардейскими интервенциями, предельно осложнившими это стремление. Еврейство Украины (к нему в те годы присоединилось множество беженцев из Польши и Литвы) стало жертвой всех воюющих сторон (см. Украина. Евреи Украины в 1914–1920 гг.). Украинское леволиберальное и социалистическое руководство, вышедшее из кругов российской интеллигенции с ее филосемитизмом, было застигнуто врасплох страшной погромной стихией украинских низов и тщетно пыталось ее остановить, среди прочего — с помощью риторической словесности, включая беллетристику (см. выше).

Вследствие трагических событий наладившиеся было достаточно лояльные отношения еврейских и украинских литературных кругов были прерваны. После политического крушения украинской «самостийности» лишь немногие представители еврейской интеллектуальной элиты сохраняли свои связи с украинской национал-демократией (В. Жаботинский, С. Гольдельман, И. Гермайзе /1892–1958/, М. Зильберфарб и некоторые другие).

События Первой мировой и гражданской войн на Украине заставили многих евреев эмигрировать в другие страны либо перебраться в крупные российские города. Еврейские литераторы, которые вошли в новый советский литературный истеблишмент, нередко создавали произведения, основанные на реальном трагическом опыте, но вместе с тем искажавшие реальный политический пейзаж гражданской войны на Украине в пользу «красных» с изображением лубочных карикатур на «желто-синее» (украинское) движение. Таковы, например, поэмы и романы П. Маркиша. (Характерно, что его сын Д. Маркиш, израильский писатель, пишущий на русском языке, в романе «Полюшко-поле» отошел от подобного схематизма; см. Украина). Другой свидетель тех же событий Э. Багрицкий в поэме «Дума про Опанаса» (1926) создал картину, гораздо более приближенную к исторической действительности, — картину трагического конфликта между украинским крестьянином, помимо своей воли втянутым в разрушительные стихии революционно-анархического мятежа, и фанатичным евреем-коммунистом, — конфликта, усиленного своеобразной взаимной симпатией героев. Поэма Багрицкого, с огромной художественной силой воспроизводящая интонации шевченковского стиха, украинского фольклора, воссоздающая оригинальность южноукраинского колорита, полная сострадания и к темному украинскому крестьянину, и к политическому фанатику-еврею, предстает как самый значительный художественный памятник трагедии украинско-еврейского конфликта того времени.

К середине 1920-х гг. на советской Украине украинско-еврейские отношения обретают менее острый, но в высшей степени нерешенный характер. В стране в силу могучей инерции недавнего национально-освободительного движения исподволь возобладала во многом независимая от официальной идеологии Кремля доктрина украинского «национал-коммунизма», стремившаяся сочетать подчеркнутый украинский патриотизм с резким неприятием любых форм ксенофобии, особенно антисемитизма. В атмосфере украинской государственно-коммунистической лояльности к евреям массы украинского еврейства либо проходят без всяких эксцессов через «украинизацию» (едва ли не исключительно языковую), либо остаются в достаточно автономной зоне национально-культурного строительства, в ту пору весьма интенсивного. В первом случае в украинский коммунистический истеблишмент (в том числе и литературный) входит немало еврейской молодежи, сыгравшей впоследствии видную роль в украинском общекультурном и литературном процессе. Во втором — на Украине образуется внушительный массив еврейской национальной культуры: от литературы самого высокого класса (так называемая киевская школа поэтов и другие) до разветвленной системы народного образования на идиш, одной из самых развитых в то время. Возникают предпосылки к новому украинско-еврейскому диалогу, в том числе и литературному. Евреи — привычные и едва ли не необходимые персонажи второго плана в украинской прозе 1920–30-х гг. (цикл рассказов И. Багряного «В сумерках», 1927; рассказ А. Копыленко «Мать», 1930, его же повесть «Десятиклассники», 1938; произведения А. Любченко, М. Хвылевого, Ю. Смолича и других). Тогдашние украинская и еврейская литературы были подчеркнуто лояльны в своих взаимо­отношениях. Вместе с тем исторические обстоятельства тормозили, а затем — в начале 1930-х гг. — и вовсе остановили этот диалог. Вторая мировая война придала этому процессу совершенно апокалиптические формы, уничтожив значительную часть еврейского населения Украины, а реставрация имперского шовинизма после войны привела к полному исчезновению литературы на идиш на Украине. «Гитлер уничтожил читателей этой литературы, а Сталин — ее писателей» (Мирон Петровский /1932–2020/).

В сущности, катастрофа украинско-еврейских литературных отношений начиналась еще во внешне благополучную для них эпоху национал-коммунизма. Талантливая еврейская поэтическая молодежь — Л. Первомайский, И. Кулик (1897–1941), С. Голованивский (1910–92), Абрам Кацнельсон (1914–2003), А. Копштейн (1915–40), Д. Каневский (1916–44) — в своих произведениях столь же «украинизировались», сколь и «коммунизировались», что во многом эстетически обесценивало их творчество, как и творчество их сверстников-украинцев. То же справедливо и относительно творчества прозаика Е. Мартича–Финкельштейна (1910–81), драматурга Л. Юхвида (1909–68) и других. И уже только «прикладной» характер имела литература, создававшаяся такими еврейскими рекрутами «украинизации», как официальный критик Илья Стебун (Кацнельсон; 1911–2005) или прозаик Н. Рыбак (1912–78), чей монументальный псевдоисторический роман «Переяславская рада» в угоду властям фальсифицировал историю Украины 17 в. Добротные исследования Е. Адельгейма (1907–82), С. Шаховского (1909–84), С. Щупака (1895–1942), А. Гозенпуда (1908–2004), А. Борщаговского (1913–2006), Л. Хинкулова (1912–86), Семена Жураховича (1907–1997) по истории украинской литературы и театра необходимо ограничивала положенная в их основу официальная догма — так же, как и работы многих других авторов-евреев в области украинистики, исключая лингвистические труды Л. Булаховского и Елены Курило.

Догмат изначально разрушал как усилия евреев, уходивших в украинскую культуру, так и усилия писателей-украинцев, пытавшихся осмыслить еврейскую проблематику. Выдающийся украинский поэт М. Бажан, всю свою жизнь занимавший подчеркнуто филосемитскую позицию (в том числе и в пору своего пребывания на посту вице-премьера УССР), в начале творческого пути создал поэму «Гетто в Умани» (1928), в которой, стремясь осмыслить трагическую еврейскую судьбу и объединить ее с судьбой украинской, понимавшейся в духе национал-коммунистического активизма, предал революционной анафеме весь консервативный состав еврейской культуры, прежде всего религию. Мощные поэтические образы странно соответствуют яростным политическо-административным устремлениям властей изъять из еврейской культуры на Украине ее тысячелетнее прошлое — от иврита до самих его носителей. «Гетто в Умани», помимо воли автора, превратилось в трагическую, барочную по своему характеру украинскую эпитафию этому прошлому. Позднейшая лирика Бажана постепенно утрачивала былой национал-коммунистический энтузиазм, через переводы из иноязычных литератур и особенно из П. Целана возвращаясь к некоей «поэтической теологии», в том числе и библейской, а также к конкретным страшным судьбам уманских жителей (поэма «Дебора», 1968).

В годы Второй мировой войны, в условиях некоторого ослабления цензурного гнета, другой выдающийся украинский поэт П. Тычина, превосходно знавший и идиш, и иврит, пишет стихотворение «Еврейскому народу» (1942), исполненное самого неподдельного сострадания и одновременно веры в несокрушимость духа народа. Стихотворение под тем же названием написал и замечательный поэт М. Рыльский. Оно успело выйти в свет в русском переводе в 1943 г., но конъюнктура уже изменилась, и украинский оригинал стихотворения впервые был опубликован лишь в 1988 г. на волне «перестройки». В том же 1943 г. появилось первое в украинской литературе стихотворение о Бабьем Яре — «Яр» М. Бажана. Катастрофе украинского еврейства посвящены отдельные страницы повести П. Кочуры «Семья Сокорин» (1945); С. Голованивский в поэме «Авраам» осудил молчаливое соучастие соседей главного героя в трагедии Бабьего Яра.

Бажан, Тычина, Рыльский и немногие другие уцелевшие на ту пору мастера украинской литературы достаточно демонстративно отошли от окончательного разгрома еврейской культуры и литературы на Украине конца 1940-х — начала 1950-х гг. (см. «Космополиты»), разгрома, уничтожившего не только последние институциональные формы этой культуры (Кабинет еврейской филологии в АН УССР, еврейское отделение Союза писателей Украины и т. д.), но и самих ее деятелей, в первую очередь писателей (Д. Бергельсона, П. Маркиша, Д. Гофштейна, Л. Квитко и других).

С той поры в украинской литературе вплоть до конца советской эпохи еврейская тема оставалась негласно табуированной. Только после смерти диктатора, в условиях некоторой «оттепели», появляются первые попытки эпизодического обращения к этой теме (именно эпизодические, но интересно схваченные еврейские мотивы в прозе Ю. Щербака, впоследствии — первого посла независимой Украины в Израиле, а также в прозе А. Димарова и Б. Харчука). Официальная критика умалчивала об этих мотивах в произведениях украинской литературы. Зато демократический самиздат внимательно проанализировал роман А. Димарова «Дороги жизни» (1963), где достаточно типичный для довоенной украинской действительности образ коммуниста-карьериста из еврейской среды в политической ситуации 1960-х гг. обоснованно воспринимался как антисемитский штамп (к этому времени праворадикальные круги украинской диаспоры распространяли украинский перевод «Протоколов сионских мудрецов»). Совсем в иной тональности дана еврейская тема в его же повести «Память» (1984), а одно из самых гуманистических произведений украинской литературы, по-новому обратившейся к еврейской теме, — рассказ «Симон-резник» (1990; экранизирован в 1991 г. украинским кинорежиссером В. Савельевым) принадлежит перу того же Димарова.

Тема трагической высокой любви еврея и украинки, которую не в силах уничтожить и Бабий Яр, развита в поэме Л. Первомайского «Сильнее смерти» (1954). Мотив Бабьего Яра продолжили страницы романа И. Головченко и А. Мусиенко «Черное солнце» (1969), стихотворение И. Драча «22 июня 1966 года в 5 часов вечера» и другие. О подвиге украинцев — праведников народов мира (см. Хасидей уммот ха-‘олам) в годы Катастрофы повествуют рассказы Б. Герасимчука «Белая рубаха для будней» (1971), Ю. Мушкетика «Отче наш» (1962), В. Бабляка «Филемон и Бавкида» (1969) и другие. Эпизоды еврейско-украинских отношений в 20 в. отражены в рассказе Б. Антоненко-Давидовича «Так получилось», повестях А. Пастушенко «Под мечом Дамокла» (1969), М. Билкуна «Декамерон Самуила Окса» (1963) и других.

Характерно, что в первые послевоенные десятилетия в условиях тщательной этнической самоизоляции украинского истеблишмента возможность появления в литературе нового поколения авторов-евреев, пишущих на украинском языке, была почти исключена (едва ли не единственный пример — поэт и прозаик Наум Тихий /1920 или 1922 — 1996/). Только в начале 1970-х гг., благодаря личным усилиям М. Бажана, дебютировал М. Фишбейн, превратившийся затем — уже в эмиграции — в одну из центральных фигур современной украинской поэзии. В его творчестве парадоксально сочетаются тема еврейской национальной судьбы и украинская барочная и неоклассическая образность, патриотизм еврейский и патриотизм украинский.

На самом закате советской эпохи происходит неожиданное «предзакатное» цветение уже чисто онтологической лирики Л. Первомайского, обогатившего к тому же украинскую литературу блестящими переводами Г. Гейне и других выдающихся европейских поэтов.

Официальная соцреалистическая украинская литература традиционно избегала каких-либо намеков на еврейскую тему, что происходило в зловещей тени нараставшего государственного антисемитизма — среди прочего, в виде непрестанной псевдополемики с «сионизмом», появления огромного количества публицистических произведений, подчас откровенно погромно-подстрекательского свойства. В «художественной» сфере это отразилось в появлении в середине 1970-х гг. в украинском переводе скандального романа чешского писателя А. Плудека «Ва-банк», в котором «пражская весна» и вообще современная история изображены в русле историософии всемирного еврейского заговора. Задействованы идеологическими службами были и украинские «литераторы еврейской национальности», например, драматург Г. Плоткин, автор антиизраильских пьес «Земля обетованная» (1960), «Утраченные горизонты» (1979) и других.

Несоветизированная довоенная Западная Украина, разделенная между Польшей и Румынией с их традиционным антисемитизмом, также не успела выйти на диалог с еврейством. Ортодоксальный украинский национализм (так называемый интегральный) эпизодически обращался к антиеврейской риторике в духе немецкого нацизма (эссеистика Д. Донцова), но все же избегал создания специальной, соответствующим образом ориентированной художественной литературы. Только с начала 1950-х гг. в национал-либеральной среде украинской диаспоры постепенно начинается диалог с еврейством — в том числе и литературный (эссе Ю. Шереха о поэзии М. Фишбейна, стихотворение Марты Тарнавской «В жизни моей тоже был Бабий Яр» и другие).

«Перестройка», а затем и независимость радикально изменили политический и общественный характер украинско-еврейских отношений в явственно демократическую сторону, вызвав огромную, сегодня уже необозримую публицистику и фельетонистику, создав совершенно новый образ этих отношений в украинских средствах массовой информации и ускорив самое разнообразное их культурное воплощение (хотя порой в «свободной прессе», на телевидении и радио появляются и антисемитские ноты — от скрытых до откровенно фашистских). Не избежала подобных эксцессов и художественная литература: роман Р. Самбука «Махно» (1991), повесть А. Мястковского «Сусанна» (1991) и другие.

В этих условиях украинско-еврейский диалог приобретает чрезвычайную интенсивность, но в собственно украинской литературе он отразился в небольшой мере. Определенный резонанс вызвали циклы стихотворений Д. Павлычко «Еврейские мелодии» (1989), «Бабий Яр» (1991), повесть Г. Хоткевича на темы истории древнего Израиля «Авирон» (1990), повесть Б. Харчука «Мертвый час» об эпохе борьбы с «космополитизмом» на Украине (1990) и другие.

В последнее время в украинской литературной жизни появились поэтические и прозаические переводы произведений израильских писателей на украинский язык (переводчики М. Фишбейн, В. Радуцкий /1937–2021/), первые, еще фрагментарные, попытки объективного изложения украинско-еврейской литературной ретроспективы (Оксана Забужко, И. Клейнер), а также первые образцы украинской иудаистики и семитологии.

Некоторые репатрианты с Украины продолжили в Израиле творчество на украинском языке (поэт И. Потемкин, родился в 1936 г., в Израиле с 1991 г., и другие). Общество украинско-еврейских связей в Иерусалиме в 1981–86 гг. издало 21 номер бюллетеня на украинском языке «Диялогы».

ОБНОВЛЕННАЯ ВЕРСИЯ СТАТЬИ ГОТОВИТСЯ К ПУБЛИКАЦИИ